Я должен признать, что мать все время была с нами. Мягкий, добрый, глубоко верующий человек, она ни на секунду не оставляла нас в покое, даже в те самые тяжелые минуты, когда нам не была нужна никакая опора или поддержка. Вот, к примеру, история, которой я во многом обязан своим рождением. Мама, как всегда, была тут.
- Через два часа – сказала она хирургу перед операцией.
Хирург не понял и попытался отвести нас в те три или четыре далеких года, когда он еще не был штатным врачом, а работал ямщиком на отдаленной ветке Транссибирской магистрали.
- Ска-а-жи ка дядя.... – начал он. Говорил он с трудом, как и ходил, опираясь на палку. Он был довольно молод, не разменял и десяти копеек, которые полагались за его труд. Волосы его были белы, как снег, а борода отличалась необычным желтым цветом. – Скажи-ка дя... дя... – он был изрядно подслеповат. Однажды он сослепу вырезал сам себе аппендицит, в то время, как больной умирал от смеха. В другой раз он отхватил себе пилой два пальца на ноге, и с тех пор ходил с таким же трудом, как и говорил. В общем, скучать с ним не приходилось.
- Через два часа и не минутой позже – отрезала мать, для убедительности постучав по циферблату песочных часов своим руническим ногтем, закованным в ножны красного дерева.
Хирург вздохнул и начал операцию.
- Вот смотри – хрипел он, уставившись невидящим взглядом в мое еще бесформенное лицо – видишь? Это бытие. Ты, наверное, слышал о нем, хотя нет... Слышать ты еще не мог, слышать тебе было нечем... Но неважно. – затянувшись чистейшим горным воздухом из своей янтарной трубки, он продолжал: - Бытие состоит из трех форм вещей:
1. Те, которые все время являются собой, вне зависимости от того, какие изменения с ними происходят
2. Те, которые обычно являются собой, но могут становиться чем-то другим, переставая быть собой.
3. Те, которые никогда не являются ничем.
Далее все очевидно. Все, что ты можешь увидеть, услышать, почувствовать, и я, и эта моя рука, и эта уродливая голова в моей руке, и этот свет, и мой голос, и твои мысли, которые у тебя могли бы быть, если бы ты уже мог думать, и все, что имеет названия, и все, чему названия нет – короче, все, что так или иначе познается принадлежит именно к первому типу вещей. Не надо быть умнее самого себя чтобы понять, что вещи второй категории познаются лишь частично, но не тогда, когда познают, а вещи третьей категории не познаются вообще. НО! – тут он наклонился к самой яркой части той субстанции, которая в другом мире могла бы быть моим лицом, - но кто сказал, спрашиваю я, что не может быть четвертого сорта вещей – тех, которые могут быть чем угодно, кроме самих себя? Кто может утверждать, что их нет, кто может доказать? Пусть есть одна такая вещь. Неудобно без названия, ну да ладно... Слова, слова... Ни одно слово не значит вещи, это лишь временные кортикальные связи.... Назовем ее белая заря!
Итак, значит, имеем мы такую вещь... Хотя нет, иметь мы такую вещь не можем. Мы имеем более простую вещь – сельского священника Митрофания. Он поссорился с женой и дочерью. Ему пришло письмо в конверте, который был заключен в другой конверт, который был заключен в первый. Таким образом, нельзя было открыть второй конверт не открыв первого, который было невозможно открыть не открыв второго. Это очень сложный трюк, его невозможно осуществить без знания топологии, но если он получается, это вызывает большой успех, особенно на вечеринках. В моей практике был один случай... Но если я расскажу тебе об этом раньше, нежели тебе исполнится восемнадцать, твоя мама будет недовольна.
Вернемся к священнику. Он был, в общем то, неглупый малый, неплохо знал священную историю, играл в покер, мыл башенные часы за небольшие пожертвования, в молодости даже чуть не женился на дочке адмирала. Если бы его не выперли из духовной академии за какую-то мелочь, кто знает, что могло бы получиться. Впрочем, если захочешь, можно будет потом разложить карты по-другому, и посмотреть, во что могла вылиться эта история если бы время пошло чуть-чуть другим путем, а пока на это времени нет.
Итак, он был, конечно, не полный идиот, но слишком верил в логику. А что велит логика? Конечно же, отнести письмо Оракулу, потому что если Он не может прочесть, тогда кто же? Оракул думал, пожалуй, с месяц и дал бессердечный ответ: «Письмо не может быть прочитано, так как само по себе является посланием». Тут бы ему остановиться, задуматься, с умными людьми посоветоваться, опять же, не все ведь стоит читать, что написано да запаковано... Ан нет! Таковы они, люди духовного звания, что ежели что им в голову втемяшится, то хоть в лоб, хоть по лбу!
Хирург перевел дух и с шумом втянул в себя воздух из трубки. Окружающие его медсестры вежливо отвернулись. Немного успокоившись, он продолжал:
- Итак, значит, захотелось этому священнику, будь он неладен, прочитать, что же ему неведомый доброжелатель хотел поведать. Снова он к Оракулу, на этот раз с другой просьбой – выяснить, что же сие послание значит. Оракул на этот раз думал недолго, сразу выдал ответ: «Послание ничего не значит, потому что любое значение ложно». Вот тут бы любой нормальный человек остановился, потому что если уж сам Оракул такое выдает, тут дело пахнет керосином в лучшем случае, а то и вовсе каким-нибудь тринитротолуолом... Но Митрофаний не из таких был, чтобы вот так просто все бросить. Ведь внушили, понимаешь, человеку с детства что надо все доводить до конца... Он, Пинкертон, блин, недоделанный, решил зайти с другого конца – спросил у Оракула кому это письмо предназначено и кто его отправитель. И ушел, довольно потирая руки, думал, что ловко придумал, найти отправителя и у него все выспросить. Не тут то было! Сколько думал Оракул история умалчивает, я уж врать не буду, но ответ был таков: «Письмо не имеет отправителя и адресата, так как никто его никому не посылал». Это делало все дальнейшие рассуждения просто бессмысленными, так как послание, которое никто послал никому со смыслом, который ложен, это даже не явление, а самое что ни на есть бытие. Тут Митрофаний все понял, а поняв – стал другим. То есть, он, конечно, остался собой, но им стало и еще кое-что, чем он не являлся и являться не собирался. Поэтому он и поссорился с женой и дочкой – я тебе рассказывал про его жену и дочь? Правильно не рассказывал, так как их у него никогда не было. В общем он с ними поссорился, а потом залез на несуществующую колокольню несуществующей церкви, в которой он не работал, так как не был священником, потому что во-первых священников в том мире не существовало, а во-вторых, его самого не было и быть не могло – понимаешь? Просто весь ход событий противоречит тому, чтобы он был... – Залез и прыгнул с этой колокольни, и разбился, и вознесся на небеса, и провалился сквозь землю, и улетел за горизонт, и растворился в воздухе, и повис на церковной ограде, и умер, и остался вечно жить... Берегись, путник, случайных попутчиков, не слушай рассказов у дорожных костров! Тысяча смертей лучше, чем такое бытие... Вот какова Alba Alba!
Теперь, я надеюсь, ты понимаешь смысл своего рождения? Конечно, не понимаешь, ибо понимать тут нечего и некому.
И, тяжело вздохнув, хирург рассыпался в прах. Из его янтарной трубки вылетела серая бабочка и улетела вдаль.
Было уже засветло, когда гости собрались за стол в Обеденной Зале. Задняя стена была чернее всего на свете, так как тысячу лет каждый, кто входил в эту залу отрезал специальными серебряными ножничками свою тень и вешал ее на стену. Потом им приходилось сидеть в темной каморке и ждать, иногда тысячелетиями, пока отрастет новая тень, но это стоило того, чтобы войти в Обеденную Залу чистыми.
Меня внесли завернутым в красное. Гости аплодировали стоя. Начиналась новая, формальная жизнь.